«« DIAH "NAGINI" NURAIN »»
Диа Нурейн, Нагини
Im Jin Ah
ВОЗРАСТ И ДАТА РОЖДЕНИЯ: 28.06.1920;
МЕСТО РОЖДЕНИЯ / ПРОЖИВАНИЯ: Индонезия / Лондон, Англия;
ПАТРОНУС: Отсутствует;
БОГГАРТ: Мангуст, поедающий змеиный хвост, что подозрительно похож на её собственный;
ЗЕРКАЛО ЕИНАЛЕЖ: Сама Нагини, сильная, здоровая, избавленная от проклятья и обученная магии на достаточно высоком уровне для помощи своему обожаемому Тому;ЧИСТОТА КРОВИ: Полукровка;
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ: DE;
ОБРАЗОВАНИЕ, ГОДЫ ОБУЧЕНИЯ: Ильвермони [1931-1936];
МЕСТО РАБОТЫ, ДОЛЖНОСТЬ: Отсутствует;
[indent] » РОДСТВЕННЫЕ СВЯЗИ:
Madraya Nurain — бабушка, мертва.
Ani Nurain — мать, мертва.
Richard Halvorson — отец, мертв.[indent] » СПОСОБНОСТИ:
Из явного — контролируемые превращения в огромную ядовитую змею. Будучи маледиктусом, обладает теми же способностями, что и другие змееусты.
В школьные годы имела предрасположенность к прорицанию, но из-за того, что совершенно не развивала этот навык, в настоящий момент бесконтрольно получает небольшие видения, либо вещие сны. Весьма посредственно летает на метле, но даже подобным успехом гордится. В данный момент вспоминает [чит. изучает] школьную программу и пытается трансгрессировать [прогресс на уровне "все конечности на месте, тому и рады"][indent] » АРТЕФАКТЫ:
Волшебная палочка: сердечная жила дракона, 14 дюймов, граб, гибкая;
[indent] ИНФОРМАЦИЯ О ПЕРСОНАЖЕ:
You’ve cut me now prepare to watch me bleed
[indent] Первые песочные часы переворачиваются в палатке у гадалки.
Старуха одной рукой прячет деньги в складках мантии, а другой переворачивает часы, давая понять, что время ограничено и ждать от нее подарков не стоит. Кожа у нее сухая и тонкая, будто от малейшего усилия может порваться. Не смотря на то что песок в часах утекает слишком стремительно, ведьма медленно закуривает сигару, наполняя свою маленькую палатку ароматом гвоздики [Диа ненавидит гвоздику]. Она больше походила на разбойницу, которая убила настоящую гадалку и украла ее одежду, чем на добродушную ведьму, сулящую тебе счастливое будущее. Два солнца, висевшие на цепи вокруг ее шеи, пытались блестеть, но тусклый свет не оставлял им ни малейшего шанса. Её голос был сладким, темным и вязким, как ирис. Но вещал он лишь мерзость.
[indent] [indent] ты п р о к л я т а
[indent] [indent] [indent] девочка, тебе стоило бы умереть сейчас
[indent] Диа плачет на коленях у бабушки, та неспешно перебирает волосы и бормочет слова успокоения. Хотелось услышать слова о прекрасной любви, о счастливой жизни, о приключениях и лучших друзьях; но изо рта старухи вылетела лишь смерть, кружившая черными воронами у потолка шатра. Спустя несколько тысяч почему правда наконец избавляется от своей тюрьмы.
Оказалось, трудно будет прожить счастливую жизнь, если твоя кровь проклята еще до твоего рождения. Дело в том, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а вот у всех несчастных своя особенная история. Своих родителей Диа никогда не знала: отец жил с другой семьей и мать девочки была для него исключительно развлечением на время командировки. Совет для любовниц: не стоит появляться на пороге дома своего возлюбленного, его законная жена может оказаться немного истеричной, но вполне себе сильной ведьмой, чьи ядовитые слова вплетутся в кровь не рожденного ребенка. После проклятья беременность протекала сложно, а роды были убийственными.
[indent] Песочные часы переворачиваются по щелчку пальцев.
Бабушка помешивает зелье по часовой стрелке [через пару минут снова раздастся звук переворачиваемых часов и направление ложки изменится], напевая себе под нос что-то смутно знакомое, мелодия легкая и незамысловатая. Так же легко и необратимо будет перевернута и человеческая жизнь. Первые превращения были внезапными, быстрыми и болезненными, сплетать свое сознание с разумом змеи совершенно не получалось, так что последующие дни девочка мучилась от головной боли. Явление это было редкое, так что тревоги никто не испытывал. Ровно до того момента, пока змея не убила маленького мальчика. Но не стоит делать вид, будто тот был невиновен: не дразни и не причиняй боль ядовитому хищнику который может переломить твой хребет в нескольких местах. Диа плакала, прижимая искалеченное тело к себе, повторяла о невиновности, но, как известно, страх лишает людей здравого смысла. Группа людей, решившая устроить самосуд, была гораздо страшней той змеи, что жила в её душе. Через пару ночей после трагедии сквозь пелену дождя они услышали музыку; то была панихида беснующийся толпы. Они бежали, оставив позади и дом, и зелья, и песочные часы.
[indent] Жидких песочных часов она еще не видела.
Разум и тело были в состоянии полной неразберихи, так что Диа молча сидела в углу и переворачивала эти абсурдные часы, чьи красные капли напоминали кровь того мальчишки. Корабль, на котором они плыли в Америку, был грузовым, так что его команда состояла из группы крепких мужчин, чьи рты даже мылом не отмыть. В другое время Диа бы с удовольствием доставала кого-нибудь из них просьбами научить её парочке грязных частушек. Из отвлеченного: если не моргать, глаза превратятся в гнилые яблоки и встанут напротив носа в очередь за осязаемыми, конкретными зрелищами. Их всего лишь съедят в черный день, когда необходимость в глазах отпадет, а в яблоках — нет. Десятилетней девочке сложно было осознать жизнь и смерть, но каждая мысль рано или поздно возвращала в тот кошмар. Корабль едва качает на волнах, и эти движения должны убаюкивать, но на деле лишь раззадоривают внутренние штормы, тягая их за гребешки нарастающих волн. Была бы она морским змеем, то утопила бы этот корабль вместе с собой. Скорбь в ней настолько сильна, что, кажется, вот-вот расплавленным солнцем потечёт кровь из носа, дабы сорваться тяжёлыми, густыми каплями с подбородка. И вместе со странным чувством грусти, непонимания и полной растерянности, Диа полнилась злостью, вскармливая её день ото дня.
[indent] На столе директора тихо шелестит песок, заточенный в тонкую стеклянную тюрьму.
Диа не понимает почему всем так нравится отсчитывать время бегущим песком, но все равно наслаждается хаотичными поцелуями песчинок. Взрослые обсуждают слишком скучные темы, так что она тихо балуется часами. Перед поступлением им пришлось провести личную беседу, обговаривая некоторые особенности девочки и портя пергамент добрым десятком правил, где под каждый пунктом маленькая надпись "обязательно к исполнению". Обязательное присутствие бабушки в стенах школы [она с удовольствием примеряет на себя должность помощницы медсестры], тренировки по обращению; зелья, что должны связать ее разум с разумом змеи в моменты превращений.
[indent] Четыре года она едва ли вспоминает о своей проблеме. Еще бы, рядом верные друзья, что помогают во время мук первой любви; бессонные ночи с лихвой окупаются неплохими оценками на экзаменах [на прорицаниях ей нет равных].
[indent] Маленькая подвеска в форме песочных часов разбивается о пыльный тротуар.
Песчинки все еще веселы и неумолимы, их дела земные едва ли тревожат. Особенно когда дело касается смерти. Во время летних каникул они с бабушкой отправляются в путешествие; совсем небольшое, они гуляют по маггловским туристическим маршрутам, подслушивают рассказы экскурсоводов и едят мороженое на ужин. Лето перед пятым курсом такое беззаботное, ей хочется заснять все это на пленку и сохранить в самом теплом уголке сознания.
[indent] Мужская рука сжимает запястье крепко и решительно, их окружает резкий запах алкоголя. Когда бабушка просит оставить их в покое ее голос заметно дрожит, а рука замирает на замке сумки. Колени больно врезаются в брусчатку, заставляя гневно вскинуть голову. Шипение рвётся с губ едкой пеной, но Диа сдерживается, уничтожая пятерых мужчин одним только взглядом. Им больно не сделают, она уверена; обчистят карманы и уйдут дальше развлекаться в вонючих пабах. Дальнейшие события возвращались к ней в ночных кошмарах, яркие и молниеносные, несущие с собой только боль. Внутри проснулось что-то яростное, что-то злое и смертоносное. Раскалилось добела и ослепило разум, лишая всякого контроля. Все, что было после стало одним кровавым пятном. Осталась лишь злоба. Нет, ярость. Бессмысленная жестокая ярость, которая давала ей силу откусить руку человека или броситься на него и выдавливать жизнь, невзирая на бешеное сопротивление.
[indent] Диа открывает глаза в предрассветный час, рукой шарит по накрахмаленным простыням. Изучает отметины на коже красно-синие, что кое-где выцветают в зеленоватую желтизну. Днями позже они исчезнут, истаят бесследно, как истаивает багрянец рассвета в последующие часы. Приоткрывает рот и едва не задыхается от аромата болезни, наполнявшего воздух. Нужно скорей найти бабушку и уйти из этого вонючего места.
Женщина в белом халате смотрит на нее с жалостью, гладит волосы и долго держит за руку перед тем как сообщить, что бабушки больше нет. Что в темной подворотне на них напали трое [странно, Диа отчетливо помнила, что их было пять\\ желудок ее отчего-то сводит] и, по всей видимости, пытались не только ограбить, но и изнасиловать. В какой-то момент старушку толкнули слишком сильно, виском она ударилась о тротуар и больше не поднималась; какой-то маггл нашел их утром [явно не лучший пейзаж перед работой]; метроному подобно она раскачивалась, затылком пытаясь пробить кирпичную кладку — волосы спутаны, ладони ободраны, одежда в клочья. На ней лица не было, лишь отзвук подступающего безумия. Ни единого слова не успевает сорваться с губ — только какой-то странный скулёж, пропитанный удивлением, нахлынувшим страхом. Чужие сожаления, оказывается, спокойствия душе не приносят и чаще лишь втирают соль в свежую рану.
[indent] Стоя у могилы, Диа не плачет и думает лишь о том, что ненавидит теперь и розы. Смутно припоминает, что любила их когда-то. Любила розы, когда кончики её пальцев невесомо касались стебля, аккуратно срезая острые шипы. Любила розы, когда их аромат расцветал на тонких запястьях и шоколадных кудрях. Любила розы, когда букет слегка подрагивал в её руках и белоснежные лепестки опадали на толстый ковер. Она ненавидит розы. Ненавидела бы их всем сердцем, но оно давно сгнило на глубине шести футов, усыпанное сырой землей и чертовыми розами. Ненавидела бы их всей душой, но её душу вот-вот похоронят в гребанном заколоченном ящике. Запах роз. Сладкий. Приторный. Тошнотворный. Должен бы заглушать запах разложения [смерти], но вместо этого сливается с ним, создавая новый, ещё более отвратительный. Кто-то плачет, перешептывается, но она не слышит. Стоит подле бабушки [того, что от неё осталось] и смотрит [как] в последний раз.
[indent] Внезапно все стало очень просто. Такой простой выбор. Покинуть то тело взамен на это. Оно все равно плохо работало, не было таким сильным и быстрым. Застряло в клетке. Нет смысла сохранять его. Нет смысла вообще быть человеком.
Змея внутри неё тихо и радостно шипит, обвиваясь кольцами вокруг хозяйки.
«Давай охотиться.»
[indent] И они стали охотиться.
[indent] Сложнее всего, наверное, было отказаться от имени: больше не Ди, не не Диа, даже не Нури — имя не значит ничего, просто набор звуков, что вылетали когда-то из ртов мертвецов. Важны те, кто её такой помнил — можно было заглянуть в чьё-то лицо, увидеть непонимание, удивление, уткнуться щекой в чьи-то колени, попросить прощения. Сначала из воспоминаний ушла бабушка — очертания букв в её рту тогда, давно, казались неверными, переломанными, непривычными, но потом она привыкла, сродниась. Потом терять было проще — медленное угасание, как будто мир вырезает тебя по кускам, случайно тыкает лезвием. Если повезёт — разум оставляет тебе ещё немного, если нет — забирает. Это хорошо — тишина звучит одобрительно и спокойно.
[indent] Есть чистота в жизни, когда ты только охотишься, спишь и ешь. В конце концов, ничего кроме этого по-настоящему никому и не нужно. Они ползли одни, они — змея, и ни в чем не нуждаются. Им не нужна оленина, когда есть кролик, и они не завидуют воронам, которые приходят подбирать чужие объедки. Иногда они вспоминали другое время и другую жизнь. Когда это так, они не понимают, что же в ней было такого важного. Они не убивают того, кого не могут съесть, и не едят того, кого не могут убить. Сумерки и рассветы — лучшая пора для охоты, а прочее время годится для сна. Все остальное не имеет значения. Время щедро, когда живешь в настоящем. Итак, они знали ночи и дни, голод и насыщение. Простые удовольствия и сюрпризы. Поймать мышь, подбросить ее и проглотить, щелкнув зубами. Так хорошо! Испугать кролика, преследовать его, когда он уворачивается и кружит, а потом внезапно набрать скорость и схватить в вихре листвы. Встряхнуть его, сломав шею, а потом лениво есть, наслаждаясь жирным мясом и хрумкая тонкой хребтиной. Насыщение и сон. И пробуждение для новой охоты.
[indent] Они останавливаются когда человек поднимает палочку и произносит:
— Империо!
That you’re the one with all the control
[indent] Если бы были такие часы, чьи песчинки вниз стекали ровно год, то за то время, что она жила в теле змеи, они бы перевернулись чуть больше сорока раз.
[indent] Нагини вновь познаёт мир. Впитывает его каждой клеточкой своего тела. Жадно цепляется пальцами за новые текстуры — гладкие, мягкие, обволакивающие. Это не шершавая наждачка, оставляющая на коже кровавые отметины и ссадины; не резина, от которой разит гарью и потом, не обжигающе холодный металл или подпаленная пластмасса. Ей нравится пробовать. Вкусы и запахи неожиданные, насыщенные: от пряного и острого до приторно-сладкого. Директор цирка долго возвращал её к жизни.
— Используй чашку, Нагини, — говорит он, а по ее подбородку бежит вода. Снова забыла. В змеином сознании все было предельно просто; ощущаешь жажду — погружаешься мордой в ближайший водоём, хочешь есть — отправляешься на охоту. В мире людей все иначе, ей нельзя просто засунуть лицо в корыто. — Вытри рот.
[indent] Он умел скалиться глазами. Она смотрит в тарелку и не мигает, зубы стискивает с такой силой, что удивительно, как их скрежет не разбивает повисшую гробовую [едва ли не буквально] тишину. Слова колят язык, рвутся в острой потребности прекратить этот фарс: легко было бы бросить короткое “нет”, легко было бы перевернуть тарелку с треклятым гранатом, сверкающим в полутьме издевательским напоминанием. [напоминанием о её несвободе, хотя и не отягощает палец тяжесть золота сейчас]. Нагини думала о том, что могла бы с легкостью его убить, но вместо этого после нового замечания послушно вытирает подбородок длинным рукавом шерстяной мантии. Змеелюди не мерзнут или им холодно постоянно? Если в тоненьких лентах сосудов замерзнет кровь, лопнут они или разлетятся шелковым конфетти, снизу вверх, стремясь к потолку черепной коробки? Столько вопросов, а ответов все меньше. Яркими вспышками изредка возвращаются воспоминания, но все они незначительны. Нагини не помнит даже собственное имя, а спросить уже и не у кого.
[indent] Дверь хлопнула. Она не заметила, как осталась наедине с невысоким отражением в зеркале и наряженным манекеном. Ей предстояло залезть в это? Нагини наклоняет голову вбок и изучает мерцающую ткань, касается пальцами рисунка змеиной чешуи. К горлу подкатывает желчь. Ей обещали деньги, славу, любовь толпы; она все это слышит в хоре сотен голосов, что проникают в гримерку сквозь тонкую ткань шатра. Директор описывает её красивыми эпитетами, использует громкие слова по типу "великолепная", "единственная", "уникальная". Девушка послушно залезает в тесный костюм и ныряет в овации толпы.
[indent] Пыльные часы ударяются о трехногий табурет.
Змея наклоняет голову и внимательно смотрит на мужчину, что направляет на нее палочку. Если через пять минут они не обернутся вновь человеком, то придет Боль. С каждым годом им все трудней возвращаться в тело человека. С каждым днем обратная трансформация все болезненней, но она молчит. В этом месте она звезда, её любят люди. Билеты на выступления разлетаются с немыслимой скоростью. Но в то же время Директор становился требовательней; ему хотелось больше денег, больше признания, больше её самой. Нагини тяжело и часто дышала, когда он покидал комнату, на ходу застегивая штаны, но это не приносило облегчения. Все чаще возникали мысли о побеге, но мужчина, словно читая её мысли, сжимал подбородок и шептал на ухо, что убьет её. В моменты их ссор Нагини запирали в клетку; затем баловали лаской и всё по кругу.
[indent] Сны о Нём начались внезапно. Сначала редкие встречи, Нагини видела лишь его очертания вдали, затем касалась его изящных рук, целовала пальцы и проводила по скулам дрожащими пальцами. Каждую ночь засыпала с мыслями о том, что наконец увидит его вновь, окажется в прохладных крепких объятиях; он защитит и утешит израненную душу. При мыслях о Нём углы губ ползут в улыбке. Чем ближе встреча, тем чаще сны, тем они чувственней и нежней; словно вот уже её принц несется на верном скакуне чтобы вырвать из рук злодея, чтобы спасти свою принцессу и подарить ей наконец покой.
[indent] — я помогу тебе сдержать проклятие, но ты будешь служить мне и только мне. подумай.
С изнанки рёбер что-то дробится.
И осыпается крошкой.
[indent] Его слова прокатываются по телу дрожью, волной мурашек пляшут на изнанке кожи. В самом глубоком, самом потаенном месте, где теплилась надежда, которой дышат дети и потерю которой оплакивают все взрослые, когда она чахнет и умирает, затем развеиваясь по ветру, как пепел. Он смотрит на неё и хватает взглядом, прибивая раскалёнными гвоздями к полу. Нагини чувствовала зияющие дыры в своём желудке. Хочется сломать ему руку за эту фразу. Она закрыла глаза и отвернулась. Как можно служить когда за её плечами лишь пять курсов школы, да и волшебная палочка утеряна больше сорока лет назад? С таким же успехом этот мужчина мог позвать себе на службу кучку школьников, да и у тех бы, вероятно, знаний о магии было куда больше, чем у нее. Прекрасный принц не спас свою деву, но сделал кое что куда более важное: одарил надеждой. Спустя несколько месяцев она сбегает из цирка, воспользовавшись суматохой во время пожара; вновь обращается в змею и скрывается в лесах, пытаясь найти своего драгоценного Тома.
[indent] Песочные часы переворачиваются с глухим стуком, песок неслышно стекает вниз. Это единственное верное решение во всех непонятных ситуациях.
Том особенный, это совершенно точно. Такой дотошный и опрятный до ненормальности. Великодушный, благородный, прямолинейный. Но порой его благородство перерастает в надменность, а прямолинейность – в несдержанность. Немногие понимают, что за ширмой показной самоуверенности и тщеславия прячется ранимая душа. Лорд очень чувствителен к критике [думается ей в моменты, когда Том пытает своих пешек]. Нагини позволяется многое, она снова чувствует себя особенной; она учится магии [!], когда Том заставляет старика сделать для неё палочку; она отмывает от перстня кровь директора цирка после того, как Том убил его [его ярость была такой ослепительной в тот момент, когда он увидел все ужасы, что творил мужчина].
[indent] В конце концов, за минувшие годы она окунулась в мир со всей его жестокостью, со всем его ослепляющим великолепием. Хрупкий человеческий разум сильно пошатнулся за то время, пока Нагини провела в чешуе. Её мысли все чаще хаотично скачут, их танец похож на вальс песчинок в часах. Ради кривой улыбки Тома она готова на всё, ради его одобрения она сожжет весь этот мир, ради его взгляда готова перебить армии, а после прикосновений хочет остановить мгновение. Нагини обводит взглядом ряды Пожирателей и думает о том, что и впрямь будет гореть в Аду за все свои свершения если они проиграют войну [не проиграют! Том умен, Том силен, Том не позволит причинить ей боль]. Она лгала, воровала, убивала без колебаний и малейших сожалений в извечном стремлении жить. Бабушка бы спросила, с каких пор такая жизнь того стоит; с каких пор малышка Диа успела стать такой беспощадной, такой терпимой к кровавой корке на своих руках? Нагини и сама думает о том, когда успела стать одной из них — и притом хуже некоторых. Обе стороны боролись за что-то, у каждого были свои мотивы и идеалы, а она — ни за что. Малодушная трусиха не желающая умереть в змеиной чешуе и сгнить под кустом.
[indent] Поэтому она просто стоит у песочных часов и ждет, когда они вновь перевернутся.
Время идет, течет, часы переворачиваются.
И лишь змея остается неизменной.Let it b l e e d
[indent] ДОПОЛНИТЕЛЬНО:
Из-за долгого заточения в теле змеи совершенно не выглядит и не мыслит на свой возраст, Нагини больше похожа на вредного подростка который требует внимания к своей персоне.
[indent] СВЯЗИ С ВАМИ: тг: pollundra;
— cigarettes always taste like you —
remember when we first met?
[indent] Рэнсом совсем не злится.
[indent] [возможно / совсем немного]
[indent] Атлас откидывается на спинку кресла и смеется во весь голос; чувствует здесь себя в своей тарелке, королем черного юмора, властелином подколов; здесь все его взгляда одобрительно ищут и разгоняют шутку после едва заметного кивка [либо закрывают к чёрту ебальники если он приподнимет бровь]. Он всё это выстроил и выстрадал, никто не посмеет нарушить. Одно его слово — и все будут как послушные щенки сидеть в студии до трех часов ночи, насилуя собственное чувство юмора лишь потому что Рэнсом Атлас говна не выпускает. Один лишь раз все сорвалось, он потерял время, потерял деньги. Комментарии в Инстаграме, тысячи твитов с хэштегами и лишь один бесконечный вопрос «где.мать.вашу.новый.выпуск». И вот сейчас причина всего этого дерьма сидит и невозмутимо растягивает лицо в своей знаменитой улыбке. Если бы Атлас нумеровал чужие улыбки, то это была бы какой-нибудь пятой. Классической, как шанель; пошлой, как [float=right][/float]шанель. Заебавшей. Хочется расшатать его, вывести из равновесия щелчком пальцев [а Рэн это умеет, засунет ладонь в район грудной клетки и щёлкнет так, что рёбра выгнутся наружу].
[indent] Злость душит его — минутой ранее Рэнсом почти успокаивается, даёт всем пятиминутную передышку, но вот Айдан выходит прочь, не хлопая дверью; выходит и забирает с собой его мнимое спокойствие и право на искупление. Атлас закрывает глаза чтобы не видеть это болезненное лицо под веками и свет софитов, заполняющий все пространство; он кусает одежду и руки — Рэнсом втягивает в лёгкие воздух, но туда попадает только злость. Обжигающе горячая, тяжёлая, сковывающая — считает до двадцати, дышит глубоко, завязывает узелки на нитях собственного разума. Единственное, что не должна затронуть ярость — это они. Сил нет объяснять.
[indent] Становится легче.
[indent] Он сжимает кулак и быстро стучит им о чужой: повтор.
[indent] Рэнсом порой прерывает Айдана грубо и пренебрежительно, но все равно остаётся собой: человеком максимально тактильным. Уделяет гостю ровно столько внимания, чтобы это не выглядело дешевым спектаклем, чтобы это не выглядело местью обиженного мальчишки. Знает, что его ребята уничтожат Айдана Декуина; что он сам с удовольствием втоптал бы в грязь эту наглую улыбку, но не торопится. Слова с положительными интонациями звучат оскорбительно, ему даже стараться не надо — главное не улыбаться. Айдан замирает на секунду, переваривает и пропускает мимо, как и любой его вопрос в котором есть хоть капля издёвки, как и почти каждый его комментарий. В корне неверная тактика для столь гнилого шоу. Все гости слегка обижалась первое время, но новым национальным героям не до их обид; лучше с первых секунд научиться отзеркаливать и фидбек, и комментарии, а иначе весь мир узнает, что всё ваше хваленое чувство юмора — лишь сотня баксов в кармане действительно остроумного человека.
[indent] А что если мы разыграем такой пасьянс: хлоп! Рука Атласа легко стучит по коленке Айдана, он одобрительно смеётся, располагая к себе. Хлоп! Ради очередного панча прыгает к Декуину на руки и делает вид, будто тянется за поцелуем. Хлоп! Рэнсом скалит зубы в ухмылке в тот момент, когда расслабленный гость не чувствует от него угрозы. У его раздражения было одно особое — специальное — правило: о нём Атлас, конечно же, забывал с потрясающей частотой. Под рукой всегда должен быть тот, кто опустит руку на плечо и скажет, что уже достаточно, а иначе пизедц. Можно жечь муравьёв через лупу, можно отрывать ящерицам хвосты, можно запереть в женском туалете какого-нибудь идиота, будто они все еще в старшей школе — раздражение уйдёт в тень, чтобы слиться с тенью, и не накрыть его с головой. Рэну всегда было интересно, что произойдёт, в какой-то момент он всё-таки нащупает [нащупает ли?] перелом, если друзей не окажется рядом. Что-то должно случиться, не так ли? Атлас никогда не планирует это заранее: дерьмо лезет из его рта, как однажды кто-то любезно заметил, как будто на него наложили проклятье [то самое из Гарри Поттера, когда рыжий мальчишка блевал слизнями].
[indent] Рэну с каждой секундой все отчетливей кажется, что Айдан Декуин на самом деле будто живет по строгом плану и невероятно устойчивому расписанию. Он знает, что будет делать сегодня, завтра и всегда — его реальность пронизана серыми гранями, безликими плоскостями — нет там места шелку, романтике и всполохам огня, он предпочитает считать себя единственным и неповторимым, предлагает родителям сходить в театр и вновь вежливо улыбается соседям, рассуждая о ранней весне и свежем хлебе. Айдан Декуин — ледяной. Тело его сковывает не цепь, мертвое море; солью своей оно въедается в окружающий мир и изничтожает светлую радость из льдисто-голубых глаз. Айдан считает себя лучше, потому что читал Шекспира, Агату Кристи и Хемингуэя [сегодня за завтраком, не иначе]. Айдан — Англия, консервативная в своем альбионе и туманах, в своих традициях и неизменной гордости. Не преклонюсь, — говорит страна и так говорит Декуин, он — не цветок, его мелкий шип. Розмарин, холодная мыльная вода, скучный том в углу полки. Атлас смотрит на Айдана и запоминает: как он недовольно морщится, как скрывает свой дискомфорт, иронизирует, глядит на него как будто бы сквозь, и это раздражает особенно. После некоторых слов, пущенных будто в пустоту, Рэнсом не привлекает внимание намеренно, не ловит взгляд серо-голубых глаз потому что хочет, чтобы он сделал это сам. Чтобы Айдан Декуин показал трещину, нанесённую языком Рэнсома Атласа.
[indent] Посмотри на меня. Посмотри и покажи, что тебя задело. Посмотри.
[indent]У него был свой план действий для таких ситуаций, но ни «похуй», ни «самотёк» он в себя не включал. Для этого и нужна командная работа: учиться вместе открывать неочевидные возможности. Рэнсом давит в себе нервный смех, выплёвывает сухой кашель: горло — кривой глиняный кувшин, наполненный тыквенными семенами. Тянется за бутылкой воды и чувствует, как из зрачков испаряется жирный бульон, по коже ползёт маслянистая плёнка. В студии такое пекло, будто они в глотке дьявола, но никто не высказывает недовольства: все они хотят сделать действительно хороший продукт. Если уж что они и умели, так это забивать огромный болт на собственный комфорт ради контента; ведь сегодня ты клоуном скачешь на сцене, а завтра пересчитываешь хрустящие купюры и возвращаешься в свою шикарную квартиру. Рэнсом буквально чувствует затылком тот факт, что команда тоже злится на Декуина; что его поступок свеж в их головах, а высокомерно-отстраненное поведение не делает чести. Возможно, он мог бы поднять руку и попросить их сменить тактику; возможно, мог попросить хоть кого-то принять сторону гостя, либо сделать это самостоятельно. Но только возможно. Атлас понимает, что это его зона ответственности. Можно ещё долго пережёвывать чувство детской и наивной обиды, часами варить клей из риса. Мерить шагами расстояние между собой и другими, пытаться влезть в одежду, сшитую по чужим меркам. Простить Айдана не получается, но, по крайней мере, можно попробовать его отпустить [о п у с т и т ь]. Нервозность команды трещит между пальцами статическим электричеством, у него перехватывает горло то ли от тревоги, то ли от желания отблагодарить ребят, что топят мудака так красиво. Сделать сегодня хоть что-нибудь полезное, что-нибудь для них: не из-за стыда, просто так.
[indent] Давайте сделаем Рэну похуй, а другим хорошо.
[indent] Его короткие смешки удивительным образом сглаживали углы, возвращали им всем спокойствие. Если бы не он, здесь всё разъебалось бы гораздо раньше.
[indent] Квадратные каблуки айдановых туфель отбивают ритм [точнее, полное его отсутствие — стук этот вряд ли можно охарактеризовать как равномерный или метрономический, он неподвластен ни одному из законов ритмики, а оттого слышится таким мелодичным и вполне понятным [float=left][/float]каждому, кто куда-то спешит] — медленно по сцене, чуть быстрей по лестнице, почти бегом сквозь лестничные пролеты, едва касаясь их подошвами. Рэнсом ловит его почти на улице; бледная, почти бесцветная кожа, под которой просвечиваются синюшные вены и тоненькие капилляры, Атлас жмет ладонь и боится оставить на ней синяки [хочет//отчасти].
[indent]— Не забывай про вечеринку, Декуин, — Буквы скользят во рту сладкой змеей, а с клыков уже яд капает, язвы на языке будут гореть. Одной рукой закидывает в рот сигарету, другой набирает сообщение с адресом и тут же отправляет, не спрашивая ни согласия, ни разрешения.
[indent] После особенно мерзкой съемки от себя тошно, но редко — чаще тошно от алкоголя, похмелья или запаха чужих духов [чем слаще, тем в голове зудит сильней]. Частичкой разума понимает, что где-то сегодня переборщил, но знает, что людям такое зайдёт, что в комментариях начнётся третья мировая, где одни будут его защищать его, превозносить до небес, а другие мешать с дерьмом и поливать всевозможной грязью. У него за все это время уже иммунитет, он как мальчик из пузыря смотрит на мир вокруг. Жаль было лишь мать, она все ещё иногда читала комментарии и охала от того, какую гадость написали о любимом сыночке, бабуля же могла вступать в баталии и вести армию фанатов [щелкая при этом своей вставной челюстью победный марш словно кастаньетами].
[indent]Атласу порой физически тяжелее выносить свое общество, чем обременяющее и обязывающее чужое; круг общения сдвигается, новые дома, новые постели, новые друзья, все старое остается на улице с одинаковыми домами, которые помогает различить лишь цвет облупившейся краски. Тремор селится в костяшках правой руки, иногда вместе с похмельем на шее вешается камень с надписью депрессия. Все уходит — друзья, девушки, чужие жизни, — а булыжник остается висеть и душить. Рэнсом думает о том, что нужно ускоряться и терять еще больше — часами, днями, неделями. Он не может остановиться и передохнуть просто потому что изначально задал слишком высокий темп; покатился с такой высокой горы, что по инерции больше не остановится. Теперь только вперед и вверх.
[indent]Рэнсом Атлас выпил достаточно чтобы в отражении стеклянной бутылки увидеть мерзкую улыбку ощущения того, что жизни в нем самом осталось совсем немного, а жалкие крохи утекают сквозь пальцы с каждой проебанной минутой. Бутылка третья, бутылка пятая и все эти люди, которыми он никогда не будет путаются под ногами, хватаются за лодыжки, крадут из костра угли. Костёр гаснет — Рэнсом бы забыл своё лицо: [тень прячется в траве гадюкой, ищет пустое гнездо], но каждый норовит в лицо ткнуть телефон с включенной фронталкой — уже потерял счет всем тем сторис, на которых успел сегодня засветиться. Но как только экраны гаснут, нет отражения, в котором удалось бы узнать себя — маска из сажи, запорошенные золой глаза, чужие отпечатки. Снимаешь их — останется раздавленная кожура, размазанные по полу липкие пятна, вишнёвая косточка. Спрячем её в земле, начнём заново. Софиты вспахивают воздух радужным плугом, по стенам отбойными молоточками стучит музыка. Рэн щурится, горбится, прячется где-то в тени — то за Тимом, то за Руди, лишь бы не видно было. Остатки всех сегодняшних мерзостей неаккуратно сползают, набиваются иголками в левую ногу — колются, ступать больно, придется её подволакивать: на толстом ковре останется рваный, неровный след атласовской депрессии. «Рэн, ты сам не свой, не прячься как девственница после первого секса. Не будь таким унылым», говорит Руди, лицо у него с улыбкой будто от перочинного ножика — Рэн смеется, но молчит: не будь таким, не будь — мерзко, гадко, след остаётся глубокий и длинный. Атлас смотрит на друзей и чувствует, как расползается — на слова Тима и Руди, бледные вены и золотой песок.
[indent] Ночь вымывает из глаз золотой песок, подбирает слепыми руками хлебные крошки, тёплые угли. На улицах все равно остаётся слишком много всего: промозглая дымка, выхлопные газы, шумные подростки, вонючие бомжи тянут руки ко всем подряд — прохожие отводят глаза, ускоряют шаг; вечно_не_спящий_ебанутый_эл_эй. Спокойные и тихие ночи, наполненные звуками природы тут сроднились с ландшафтом далёким напоминанием — Рэнсом расчёсывает уголок глаза, но не может до него добраться. Воспоминания не исчезают, а множатся с каждым вдохом, словно брошенный в горную гряду голос.
[indent] Рэн куда бы не пошел, кажется всюду ловит на себя взгляд Айдана Декуина; а он был такой маслянистый и липкий — вот-вот на белках осядет пыль. Айдан до него не дотрагивался — смотрел издалека, смотрел вблизи, но этого казалось достаточно: кожа липла к его глазам лоскутами — в конце концов, не осталось ничего, кроме уязвимости, голой и жалкой. Атлас неосознанно касается скул костяшками, чтобы проверить, всё ли на месте или у него Декуина в собственности осталось, но собственные прикосновения кажутся мерзкими, отвратительными,
будто кошку проглотил. Она выпячивает свои когти и медленно сползает по горлу, минуя сердце, сползает в желудок, а там начинает свой бешеный последний бой. Айдану удалось взболтать осадок последних месяцев — раздражение, злость, несогласие: сейчас всё растворяется в блаженном "а, похуй". Атлас переводит на Айдана взгляд так, словно видит его впервые: бельма тоже в этом наплевательском отношении растворяются — всё это время он ненавидел и довольно сильно ошибся [стыдно, стыдно, стыдно]. Болезненный ублюдок оказался не таким уж и ублюдком, а они могли быть слишком жестокими. Все же Айдан не побоялся заявиться на шоу второй раз, хотя знал, что его ждет, они ведь устроили ту холодную войну в твиттере и инстаграме, привлекая все больше людей, все больше внимания к своему конфликту. Это тот самый момент — Рэнсом знает его прекрасно, — который делает фильмы до зубной боли сентиментальными: теперь, полагается, преодолеть дистанцию, пожать руки, по-дружески обняться и хлопнуть по плечу — но н и х у я. Нихуя не вышло. Атласу хотелось забиться в угол и никогда больше с Айданом не встречаться. Больше никогда не доёбывать его — лучшего способа сказать «спасибо просто» не существовало.
[indent] Атлас разворачивается резко, едва не опрокидывает какую-то девушку, но придерживает её за локоть и подмигивает с той_самой_улыбкой. Вытаскивает бутылку изо льда. Пиво ледяное. Это хорошо. Его можно держать в немеющей руке и долго-долго пить, приподнимая её как щит в тот момент, когда очередной недо_друг лезет выпить вместе пару шотов. Атласа, если честно, подзаебал сегодняшний вечер. Он бы получал искренне удовольствие от вечеринки, если бы не был с головы до ног испачкан взглядами Айдана и собственным ядом после съемки. Как сбежать и спрятаться от не знает, а потому ныряет в единственное место, в которых может не замечать этого человека: объятия незнакомки. Холодная рука скользит по её бедру, а девушка извивается словно змея из райского сада, будто только и ждала этого весь вечер. Сама переплетает пальцы и тянет за собой в одну из комнат, сама опускается на колени; сама_сама_сама_ да здравствуют самодостаточные женщины.
— oh, little ghost, you see the pain —
but together we can make something beautiful
[indent] Атласу хочется побыть в одиночестве гордом и неприступном, на секунду спрятать голову в песок и остаться в тишине, не слыша клубных ремиксов песен, от которых уже мозоль на ушах и мозгах. Собирает по пути стартовый набор алкоголика: тяжелый стакан и половина бутылки. В коридоре лишь изредка по стенам ползут отблески янтарно-желтых фонарей, Рэнсом пальцами пытается их поймать, тянется ладонью по шероховатым обоям и чувствует, как жизнь снова возвращается. Его ведь можно избивать, топить и сжигать, но дайте только коснуться чего-то настоящего, чего-то обыденного, как Атлас фениксом из пепла восстанет. Дверь выбирает наугад, закрыв глаза и прокрутившись вокруг своей оси. Пробегает пальцами по узорам золотистой ручки и входит в комнату как и привык жить — будто ведущий циркач, гвоздь всей программы. Застывает на секунду, но берет себя в руки и того быстрей. Айдан выглядит болезненным и несчастным, мёд проливается с фонарных столбов и запутывается в его волосах — золотые капли в локонах тянутся к его русым, свет мягко улыбается. В ноге что-то противно ноет, и света не хватает на эту тянущую боль, оно всё перебирается к мужчине напротив, ненадолго рассекает тьму тонкими янтарными прожилками. Смотрится странно — за спиной темнота, что ещё недавно сновала в этом доме одна, манила Рэна к себе из-за закрытых дверей, а теперь будто отталкивает. Теперь темнота раскидывается позади него плащом, будто бы хочет заслонить от света — не получается, вторгается слишком быстро и застывает перед ними абрикосовым шаром.
[indent] — Могу задать тот же вопрос, — Атлас почти чувствует терпкую мякоть под языком, и как от этого — абрикосы и мёд, — напряжение чуть размыкает свои стальные объятия, позволяет ему подышать. Легкие через сито начинают впускать раздражение.
[indent] — Может быть их завтра собьёт грузовик и сегодня их последняя ночь. Умирать не оторвавшись как следует — хуевая идейка. — Доступ к кислороду перекрывают, хотя вот он — чистый и бесконечный, ночь отдаст весь до последнего; втягивай полной грудью, носом и ртом, пропускай сквозь тело. Дыши. Но тут уже раздражения больше, чем воздуха и становится все сложней. Взгляд Рэна застывает у края идеально чистых ботинок, и фонарный свет, возмущённо пискнув, прячется за листвой — темнота бросается под ноги Декуина так радостно, как никогда не бросалась даже к Атласу.
[indent] — Скорее ты услышишь море дерьма если не дашь мне её, — Звук его медовой улыбки заполняет собой пространство. Рэнсом протягивает руку медленно и осторожно, будто собирается кость одолжить у бешеной собаки, и, глядя Айдану прямо в глаза, забирает из его рук сигарету. Зажимает её зубами и старается не думать о том, что губы Айдана только что касались бумажного фильтра. Рэнсом жадно вбирает черты чужого лица — «заканчивай» неоном высвечивается у него в голове; шелестят лёгкие ветви, кто-то на улице исторгает из себя алкоголь, кто-то на первом этаже разбивает бутылку. Не решается отвести взгляд — если ему всё это кажется, то мираж вот-вот может рассеяться. Вернётся этот мерзкий оранжевый свет, мир снова окажется непозволительно хорош. Не для Атласа. И, возможно, не для мужчины напротив.
Каштан и уголь путаются в его волосах, цвета глаз Рэнсом наконец не различает. Поразительная нелепость, дивная картина, достойная одного из любимых материнских романов.
[float=right][/float]
[indent] Рэнсом на секунду, кажется, вскипает. Хочется попросить Айдана захлопнуть рот и не пытаться в юмор. Каждому ведь своё: кто-то обезьянкой скачет на главных каналах, не отступает от сценария и даже на вечеринку приходит при параде, а кто-то может заявиться на съемку в мятой футболке и с похмелья; но у кого будет больше упоминаний в Твиттере? Верно, у того, чьи фанаты знают что такое интернет, а не макраме.
[indent] — А тебе какое дело? Хочешь подобрать её после меня, Декуин? Ротик у неё вполне себе рабочий.
Айдан Рэнсому не нравился.
[indent] [возможно / совсем немного]
