Loo Murail
Лу Мюрай
† Yae Miko (настоящее имя)
31.01.1990 › 21/21
кицунэ › своя
НО › развлекает людей на улице и обворовывает
anya taylor-joy

story of my life
в попытках начать новую жизнь

›  ближайшие родственники:
› Yae Minato [Яэ Минато, 47] – отец, кицунэ.
› Yae Mio [Яэ Мио, 43] – мама, кицунэ.
› Yook Sunmi [Юк Сонми, 21] – двоюродная (приёмная) сестра, ведьма.

›  способности:
› Лисий огонь (китсунэ-би);
› Манипуляция сновидениями;
› Магия;
› Контроль над разумом;
› Изменение (обращение) в тело лисы.

›  обо мне:

Солнце не поднимется над бездной.
  [indent] Морозный воздух мелкими иглами лезет в горло, ц а р а п а е т стенки, дабы разразиться лающим кашлем. Спазмы разлетаются эхом среди облысевших и покрытых толстой наледью деревьев. Только ветки шумят, стоит потревоженным птицам пружинисто с них вспорхнуть. Мико различает гортанное карканье и ловит росчерк мазнувшего чёрного крыла над головой. Ни дать ни взять — взмах обсидиановым кинжалом. Тем, что совсем недавно должен был мягко войти ей в горло пока мужская рука нежно гладила волосы. Она вдыхает глубже, но осторожнее. Мать бы над ней засмеялась и обозвала сопливой неженкой, пригретой лисьей к о р о л е в о й; выращенной для больших свершений. Какое же это свершение — быть убитой для защиты ковена? Пасть не в схватке, а быть подарком монстру, склонного к жестокости;  тому, кто пребывает в своем собственном мире, находящимся в экстазе преклонения. Девять сотен лет назад они договорились, что если последующие члены семьи будут достаточно хитрыми и не потеряют свои хвосты, на рождение десятого колена [и еще с десяток непонятных ей условий вроде положения планет, времени года и, скорее всего, влажности воздуха] придет он. Придет и заберёт лисёнка в день первого обращения. В обмен ковен получал защиту, своеобразный пакт о ненападении. Обещание не истребить их всех слетело с губ, но лилась с них кровь невинных.

[indent] Огни кажутся мелкими точками с размывающимися краями и сливаются в одно пятно. Мир, ограниченный лишь зоркостью зрения, становится совсем маленьким, ничего не значащим.
[indent] Мико бежала,
[indent]                 бежала,
[indent]                       бежала.

[indent]На грудь будто упала каменная глыба, вспарывая острием кожу и оставляя трещины на костях. Обещанная. П р о д а н н а я. Она могла уходить всё дальше, но лишь растягивая связующую их нить до гулкого звона. Когда силы иссякли, бездумно брела вперед, скрываемая и оберегаемая магией подруги которую больше никогда не увидит.

[indent]Мать была хороша в магии сновидений. Угрожала сначала, затем перешла на ласку. Являлась как по часам - игривая лисица. Прощения она не просила, да и за что? Разве свиньи жалуются на то, что рождены стать едой?

[indent]«Ты должна вернуться».

[indent]Это не «я скучаю», не «мне нужна твоя помощь». Мама никогда не просит — тон ее приказов подразумевает одно только исполнение. Если бы она потребовала когда-то достать звезду с неба, пришлось бы расшибиться, но сделать. Мама была повязана клятвой, обещанием и ещё невесть чем — шлюхе проще избавиться от своих долгов, чем ей. Всей их семье. Они так близко, но — по разные стороны той ямы, что вырыта между ними. Мико знает, что глубиной она в три метра — и до самого ада, откуда изгнали её родителей. Всех своих предков тщательно пыталась выкорчевать из своей памяти, но только глубже опускалась, на самое дно своего же глухого отчаяния.

[indent] «Я звала тебя».

[indent] В глотке становится неожиданно сухо — шкрябающе-остро. Мико знает, что кроется за ширмой слов. Она не пришла. У мамы забрали хвост. «Я знаю, что ты не простишь мне своей смерти», — она выдерживает всю гангрену чужих эмоций. Твари, что страшнее самого сатаны, беснуются на дне глаз его матери. Тишина становится не просто недоброй — зловещей, приближающейся бедой, от которой не спастись ни свистом закипающего чайника, ни всхлипами.

[indent]Мико отчасти понимала её, но эгоистичная сторона личности мерзко повизгивала: «почему я?». Но внутри все равно что-то обрывалось, а потом, как оказалось прощение иссечено было из неё при рождении, отрезано вместе с пуповиной. Выхаркано с первым криком. Но как же ей было насрать на крики умирающих лисиц что приходили в кошмарах. Вырезайте по одной с каждым восходом, окрашивайте реку в багровый. Если мать приходит сейчас, спустя семь лет, то на неё не смотрит, уставившись куда-то в пустоту стен. Не в прострации или растерянности — не в подкрадывающейся истерике, что свойственны её взрывной натуре. Жестокость выплёскивается из нее желанием причинить боль всем вокруг — эквивалентно до последней унции той, что раздирает изнутри. Чередой предательств и осознанием собственного одиночества. Семь лет бессмысленной беготни; её найдут, она это четко знала. Магия была еще слаба, в первые года часто слетала личина; осыпалась будто тяжелый снег с тонких веток. Менялись города, страны; порой отчаяние доходило до осознания: все это лишь бессмысленный фон для её убийства. Порой появлялось упрямство, глупое желание отыскать что-то / кого-то кто её защитит. Поможет нарушить клятву.

[indent] Колет пальцы — так всегда приближается беда. Паршивый же выдался день в течение последних лет. Последних семи лет, если уж нужно быть совсем точной. Стоило бы пережить собственную смерть, узреть рождение монстра, склонного к жестокости; обрести покой в забвении.

[indent] На каждый день рождения мама оставляла подарки: небольшое напоминание что она всегда найдет своего лисёнка; сухая ветка под подушкой, цветок сакуры, спящий меж книжных листов. Мико тут же бежала, бежала без оглядки. Мама была лучшей охотницей, мама любила играть.

[indent] По всем законам жанра должен идти дождь. Стоит дать воображению разыграться, как можно представить клубящиеся смогом тучи, раскатывающиеся громом. Они так тяжелы, что давят на голову и плечи, заставляя себя чувствовать зажатым со всех сторон — город будто стремится прожевать и сглотнуть да поскорее, чтобы после выблевать остатки и хрипло рассмеяться своей же шутке. Смех у Нового Орлеана визгливый. Сознание рисует вспышки молний, разверзающие небеса и бликующие в натёкших лужах — растворяющиеся искрами в множестве капель, что обрушиваются одним потоком.

[indent] Дождь должен быть, но его нет. Орлеан любит разочаровывать, пропитавшись этим зловонным чувством до самых потаенных закоулков. До всех мостовых и заброшенных веток метро. Рефлексы с годами не стираются, но гаснут, словно огонёк дотлевшей свечи. Пламя вот-вот растает в озере натёкшего воска. По улицам ходит не озираясь и не вздрагивая.

[indent] Мико зависит от людского смеха, от их ярких эмоций. Ей нравится заставлять их удивляться и улыбаться; еще больше нравится шуршание денег. Забавно наблюдать из-за угла как у парня, которому ты только что нагадала быть осторожней, начинается паника из-за отсутствия кошелька.
Этим вечером Мико широко улыбается: в баре шумно и многолюдно. Кажется свой уголок она наконец отыскала.

[indent] Заметив чёрное пятно, она едва не воет: от ужаса, от чистейшего, концентрированного страха, но связки парализует вместе со всем горлом — смыкающимся кольцом, когда на периферии что-то мелькает. Расплывающимся из темноты чёрным пятном.  Ей страшно повернуть голову.

[indent] «Я тебя помню».
[indent] [indent] «Я тебя помню».
[indent] [indent] [indent] «Я тебя помню».

[indent] Мико сглатывает.
[indent] Мико поворачивается.

[indent] Монстр приваливается плечом к дверному косяку. И смотрит на неё. Не мажет взглядом, не пропускает фокус сквозь.

[indent] Он смотрит.
[indent] Прямо.
[indent] На неё.

[indent] Мико умирает с улыбкой; на её месте рождается Лу.

my resources:
у нас проблема. И когда я говорю проблема, я подразумеваю глобальный кризис
›  связь с вами: тг.
›  что делать, если вы уйдете с проекта (неканоны): убить.

ПРОБНЫЙ ПОСТ:

　❝ молю: «не исчезни» - наивно, согласна.
　 　 　 позволь лишь одно сказать:
　 　 　«из пепла воскресну под звёздным паласом,
　 　 　 чтоб снова тебя обнять». ❞

[indent] Последние три месяца тьма и тишина всё чаще были её постоянными собеседником и спутницей.
Джуд просыпается всегда на рассвете — открывает уставшие глаза сразу же после того, как солнце роняет первые капли этого дня. Будто лимонного сока плеснули на пол неряшливо и затереть поленились. В столовой темно, не горят лампы над головой, да и от окон не так много проку, не с блэкаут шторами, что они с дизайнерами когда-то так тщательно выбирали. Темнота скрадывает яркость, скрадывает цвет: насыщенно красный видится тёмным; багровым, лишь маслянистый свет настольной свечи бликует на россыпи гранатовых зёрен, что в пору бы думать о гранях драгоценных камней, о глубоко рубиновом, — но ей, Джуд, зёрна видятся лишь каплями венозной на белом фарфоре. Дрожащей рукой вкладывает в рот пару зернышек граната — теперь из аидового царства будет не выбраться.
[к горлу подкатывает желчь]
[indent] Джуд знала о моральной боли очень многое. Хуже всего было когда забрали Айдана, её Айдана; вырвали трепещущее сердце из грудной клетки, а добивать не стали. Она могла бы подобрать десяток подходящих слов, но всё равно никакое сочетание букв не выразило бы достаточно полно всё то болящее, не заживающее там, внутри. Возможно, оно гноится день ото дня. Возможно, скоро этот нарыв вскроется. Или [float=right]
[/float]случится сепсис. Или ещё что-нибудь, что поставит точку — ту, последнюю, вместо затянувшегося многоточия длиной в дни, месяцы, годы. Точки могли бы стать песней, шифром, только так и остались тишиной. Безмолвной, давящей. Может быть, осуждающей. После — попытки забеременеть, осуждающая желчь со стороны общества, недовольное лицо матери. Быть может, если продать дом, то станет чуточку легче? Но пока Джуд с трудом сервирует стол на одну персону — каждый раз чудится, что Бойд вот-вот спустится со второго этажа, как когда-то недавно. Или давно. Потеря стирает подлинное самоощущение: прошёл год? Или сто лет? Но ведь до сих пор может воспроизвести в голове его голос, в каждой интонации. Не сонно, не бодро — константой, которой он всегда был и остаётся в жизни Джуд, в её многочисленных точках, которым нет конца, даже после своей смерти.
[indent] Когда-нибудь она это примет.
[indent] Когда-нибудь Джуд сможет сказать «я любила Бойда» [это у другой любви, уважительной_дружеской_десятилетней] вместо «я люблю», пока внутри царапается воспалённое, гангренозное «и буду». Он был ей другом, был опорой и поддержкой, не смотря на то, что настоящей любви к нему как к мужчине в ней было совсем уж немного.
[indent] Она говорит тихо, когда часовая стрелка переваливает далеко за полночь и в абсолютной темноте не разглядеть даже очертаний собственной руки. Джуд так же не включает ламп, не зажигает свечи. Потому что так проще: говорить до хрипоты, сидя у камина и пересказывая детали прошедшего дня мертвому мужу, перебирая их, как мелкие косточки, гладкие и выбеленные. Когда-то бы Декуин сравнила собственные мысли с прибрежными камнями: множеством сверкающих осколков, тёмных и светлых, с прожилками, похожими на паутину. Но остаются только кости. Джуд говорит с Бойдом и, каждый раз переводя дыхание, надеется, что он ей ответит. В эту ночь. И в эту, и в ещё сотни последующих. Ведь Бойд отвечает, когда сон всё же преодолевает, перемалывает остатки сопротивления, заставляя склонить голову и выпустить телефон из ослабевших пальцев. Во снах он всё тот же, что и в первый, и в последний день — время замирает вокруг него золотистыми пылинками, пока Бойд смотрит на них подолгу, прежде чем переводит взгляд на Джуд.
Он не говорит ей забыть о нём.
Не велит помнить.
Девушка сама вольна выбирать и из раза в раз вместо помилования шагает на эшафот.
— Мне кажется, что мир вокруг меня — это декорации, — говорит она ему во сне, потому что за этой завесой время принадлежит только ему. И голос тоже ему принадлежит. Когда-то попыталась сказать это Айдану — брат посмотрел напряженно, почти испуганно; пришлось разгладить ткань лёгкой рубашки, закусить губу и притворно улыбнуться. Проигрывать битву за собственный разум не хотелось. Ведь если болтать лишнее, то однажды может оказаться, что события дня пересказываешь не [_мертвому] мужу, а врачам в своей палате. После таких мыслей всякое слово застревает у Джуд в горле и ей не удаётся из-за этого краеугольного, раздирающего стенки в кровь камня ничего сказать. Видеть мужа во снах — больно, вот только уже уяснила, что не видеть — гораздо больнее. И порой она действительно верит, что стены мира вокруг вот-вот упадут, как театральные декорации, подобно когда-то обрушившимся храмам, и она окажется там, куда Бойд попал, уносимый безбрежным. Наверное, и сны жены жмут ему в плечах, но он всё равно приходит и никогда не спешит. А пока она вглядывается в темноту и надеется услышать шорох чужого дыхания, из раза в раз говоря в абсолютную пустоту так и не прозвучавшие в тот роковой день слова:
[indent] — Я тебя тоже.
[indent] Вздрогнув, Джуд очнулась от наваждения, накинула на плечи плед и сильнее поджала ноги. Ещё всего лишь пару? тройку? часов назад лужайка её — осознание, словно пузырики шампанского, всё ещё щекочет на языке неверием, — дома была тоскливо сера и лишь кое-где виднелись росчерки золота, а сейчас от воды в бассейна во все стороны плясали солнечные зайчики, а солнечные лучи целовали усталые веки.
— Ты какая-то взвинченная, право, не выспалось? — Подобно коралловым рифам оцарапывает выступающий позвонок, заставляя выпрямить плечи больше нужного — так выглядит готовность возводить барьеры, вынуждая даже в такой ненавязчивой фразе отступать за очерченные границы. В горле пересыхает, в горле дерёт острыми лезвиями, когда она пытается сказать, не закричать пытается:
[indent] — Не понимаю, о чём ты.— Настолько глупая и высокомерная забота колет болезненно; малодушно хлещет по щекам. Не трудно [float=left]
[/float]представить разочарование, что поселилось в уголках поджатых губ, тщательно подведенных нюдовым карандашом. В миг ей хочется стать меньше, незаметнее, незначительнее — слиться с дверью на манер хамелеона; выскользнуть, пока материнская рука не ухватила за многостральный хвост. Не выйдет, миссис Декуин приехала с самого утра и всячески делала вид, будто пытается развлечь дочь разговором и оказать самую настоящую поддержку. Джуд знала: скоро она предложит сходить на какое-нибудь прослушивание, громкий кастинг, быть может, дать интервью, от которого она с завидным упорством отказывалась. Мать, сидящая напротив — вот уж ситуация из ряда вон, бедного Айдана, наверняка, инфаркт хватит, — лучится довольством да умиротворением, смотреть не просто тошно, но Джуд смотрит, нет, вглядывается: старается детали подметить, свести в общую картину к единому знаменателю. Не получается ровным счётом ничего, маленький процессор в её голове высвечивает фатальную системную ошибку — вереница воспоминаний путается узелками, цепляется за крючок другой, навязчивой и острой мысли.
[indent] Кофе горчит. Не то, чтобы он не должен, и не то, чтобы Джуд возражала против этого в обычные дни — скорее, наоборот. Но сегодня же чашка несчастного эспрессо, как и едва ли не всё, вызывает лишь поток раздражения, хаотичного и пульсирующего под кожей, кажется, в самих костях. Возможно, дело в том, что чашка принесена заботливой матерью. Нужно было заваривать чай. А лучше — ей не приходить в принципе. Спустя несколько часов нервы сдают окончательно, отбросив волосы за плечи, она быстро прощается и едва сдерживается чтобы не побежать к машине.
[indent] Прижимает книгу к себе крепко; увесистый фолиант, что секундами ранее едва ли не выскользнул из ослабевших рук, грозя переломить под собой не только кости её ступней, но и устлавшую пол светлую плитку, давит на рёбра с такой силой, что дышать больно. Джуд сразу же направляется к любимому месту, отметив, что сегодня людей чуть меньше обычного. Дёргает углом губ, нарочито замедляя шаг. Заставляя себя срастись с каменными плитами, похоронить сам звук, срастаясь кожей с приятной тишиной кофейни [относительно гула улицы, разумеется]. А после по инерции делает ещё шаг, больно ударяясь тазовой косточкой об угол стола и шипит как недовольная кошка,
[indent] Уличная пыль оседает на панорамном окне, Дужд уже знакома с каждой песчинкой, от неотрывного созерцания улицы болят и слезятся глаза, но она их не отводит. Прохожие бегут по делам, сверкая бумажными пакетами и свисающими оттуда пучками морковки и петрушки; мол, смотрите, я здоровый житель, я обожаю весь этот безглютеновый Диснейленд. Джуд не любила тех людей, что пытались казаться идеальными, на публике щеголяя морковью, а по вечерам жуя гамбургер и выбрасывая пластиковые бутылки в океан. Они кутаются в одеяло из своей лжи, хотя обожают холод. Приторно правильные, аж скулы сводит от их медовых улыбок.
[indent] Усталость наваливалась разом: её будто жгли и топили одновременно, а затем как ненужную куклу выбросили за порог; раньше было жарко, а сейчас постоянно мерзнут длинные ноги, тонкие руки — её тело будто заменили на что-то новое и это новое тело её собственный организм никак не может прогреть. Она постоянно мёрзнет, натягивает рукава до самых кончиков пальцев, обнимая кружку кофе. И когда кружка остынет, она попросит новую. Одну, две, три, четыре. И уйдёт, не сделав и глотка, хотя в горле пересохло от слез, вцепившихся в него мертвой хваткой.
[indent] Она опирается подбородком на ладонь и заправляет прядь за ухо, пытаясь погрузиться в чтение. Попытки сосредоточиться успехом не увенчались, телефон тихо жужжит и Джуд неохотно отрывает взгляд от книги. Учиться не показывать слабость — тяжело и больно; у Джуд это получается ч переменным успехом. Раньше — едва она переступает порог дома и с воем оседает на пол прямо у дверного косяка, теперь же позволяет себе держать глаза сухими по несколько дней.
«Нет, я в порядке, я не лежала на полу» пишет она Айдану.
Ложь. Ложь. Ложь. Она ебучая лгунья.
[indent] Вчера снова не сдержалась, снова плакала навзрыд и выла как раненный зверь. Как сильно нужно прижать к себе Айдана, чтобы согреться? Джуд замерзла, так чертовски замерзла, что хотела бы слиться, не быть пустой, или просто не быть. Ей тяжело, ей больно, ей невыносимо.
[indent] С таким же успехом, чужие слова могли быть звонкой пощёчиной, могли быть атомным взрывом — Джуд вздрагивает, и пусть книга всё же остаётся в руках, губу прикусывает со всей силы, чтобы не разразиться отборными ругательствами. Она не сразу осознаёт, что действительно дрожит от слов, от этого ужасающего чувства — ярости, царапающей её изнутри острыми когтями. Слабость накатывает резко, обгрызает [float=right]
Ублюдок.[/float]костяшки пальцев пополам с накатывающей паникой; воздух застревает в лёгких, ощущается таким тяжелым, что почувствовать бы себя рыбой на берегу, подёргивающейся судорожно под жестокостью чужого взгляда. Хочет зажмуриться, спрятаться хочется, но что-то острое, задетое чужими словами, заставляет голову вскинуть, взглядом упереться в потемневший кварц чужих глаз.
Ядовитая мысль мгновенно растворяется в смущенной улыбке парня, что нарушил её спокойствие. Он милый и понятный как два фунта стерлингов. Он сам кажется совсем неподходящим для здешних мест: слишком яркий и вместе с тем тёмный, сочетающий всё в себе каким-то немыслимым образом.
[indent] — Воланд. Как тот из Гарри Поттера. — Голос проваливается, сипнет. Жаждой, страхом, накатывающей тошнотой и всем тем, что ломит кости, требует рассыпаться, разойтись трещинами, явить своё мягкое нутро. — А как вам тот момент, когда Маррита жонглировала черепами чтобы спасти возлюбленного? — Джуд улыбается мягко и спокойно, в ней два течения схлестнулись и никак не поделят берег. Одно желает дерзить и показывать клыки, рвать и метать, другое же умиротворенно прикрывает глаза и понимает, что все в порядке, что это просто знак внимания. Крупица заботы никому никогда не мешала.
— Чудесно, приятно было поболтать — она опускает глаза на бейдж и удивленно приподнимает брови. — Зевс. — Джуд делает пару шагов, чувствуя где-то в районе позвоночника решимость никогда больше не заходить в эту кофейню. — Следующий круассан лучше подарить той девушке за столиком слева, может быть тогда и вечером что перепадет.
[indent] А затем
[indent]  всё
[indent]  [indent]  взрывается.